Июль 41 года. Романы, повести, рассказы [сборник Литрес] - Григорий Яковлевич Бакланов

это старило ее. Давно скрылся промчавшийся поезд, прокричал перед очередным туннелем, эхо в горах повторяло и перекидывало его крик. – У тебя такое суровое было лицо.

Зачем ей знать? Маша – недолгая радость, выпавшая ему на склоне лет. И думалось не раз уже: сколько веревочке ни виться, конец должен быть.

– О чем думают, глядя на море? – сказал он. – Думал о море, думал о тебе.

– И что ты обо мне думал?

– А ты не знаешь?

– А ты скажи.

Он только улыбнулся, и она озябшими губами поцеловала его в висок.

Да, пора. И ей голову нечего дурить. Однажды он сказал Маше об этом. Но она спокойно и просто, будто была опытней его и умудренней, ответила, вздохнув:

– Не спеши. Жизнь сама все решит.

Но вот нет ее сейчас, один вечер, и – пусто. Он еще постоял, глядя на ночное море, над которым кружил луч прожектора, отсвет скользил по воде, и пошел к себе в номер. Почти тут же его вызвали к телефону.

– Где ты был? – услышал он возмущенный голос Маши. – Я уже звонила. Представляешь, прохиндей не соврал, приволок англичанина. Приезжай сейчас же в «Интурист», мы тут в баре сидим.

Он глянул на часы. Половина одиннадцатого, время детское. Выйти на шоссе, схватить левака, через двадцать минут – там.

– Оказывается, он знает тебя. Я только сказала, что ты – здесь, все обрадовались. И Джон тоже слышал твою фамилию. У тебя что-то переводили в Англии?

– Допустим.

– Ну вот видишь! Нас тут трое всего. Еще – переводчик. И директор картины.

Ничего себе обсели англичанина в валютном баре. И еще он приедет. В каком качестве?

– Машенька, ты не обижайся, я не приеду.

– Но почему?

– И пожалуйста, не чувствуй себя обязанной.

– При чем тут – обязанной? Я хочу тебя видеть, можешь ты это понять?

– Могу. И очень рад. Но только я не приеду.

– Ну, гляди-и… И вообще: ни перед кем и ни перед чем я не чувствую себя обязанной. Это – на всякий случай. На дальнейшее. Чтоб ты знал.

И положила трубку. Он вернулся к себе, постоял на балконе. Рассердилась. Пригрозила. И улыбнулся. И заснул легко.

В эту ночь приснился ему светлый сон. Будто сидят они с Юрой на песчаном откосе, болтают загорелыми ногами в кожаных сандалиях, Юра что-то говорит ему, он понимает, радуется, хотя голоса его не слышно. И еще нет Ляльки, ради которой Юра забудет о нем, нет ничего, что ждет их в дальнейшем, им хорошо вдвоем в их детстве сидеть вот так на откосе, поджидать проходящие поезда. Влюбленно смотрит он на брата, на крохотную родинку, которой отмечено его плечо, только почему глаза у Юры такие печальные? Он ловит их взгляд, и болью теснит сердце.

Но вот приближающееся подземное дрожание, весь в пару из-за поворота, одолев подъем, выползает мощный ФД – «Феликс Дзержинский», самый могучий в те времена паровоз, тянет за собой нескончаемый товарный состав, долгим криком, вырвавшимся из мощной груди, оглашает окрестности: «Везу-у-у!..» Они ждут, видны наконец хвостовые вагоны, тогда они скатываются с песчаного откоса к путям, он первый успевает схватить расплющенный на рельсе медный пятак, он горячий, пахнет от него, как из выстреленной гильзы. «Ага-а-а!..» – победно кричит он. «А-а-а!..» – вторит долго пустое эхо. А Юры нет. Дрожит прозрачный текучий воздух над раскаленными рельсами в той дали, где затих перестук колес и гул тяжелого состава, и вдруг снова прогрохотал близко, отброшенный эхом. И – тишина. Пуст откос. Только – вершины сосен, небо в вышине, оно все глубже, глубже разверзается, синей, и оттуда, из незримой темнеющей выси, он ясно до жути, так, что холодеет голова, чувствует взгляд Юры.

Проснулся Лесов от боли в сердце, от страшного гула, несшегося на него сверху. Мигнув тенью по белой стене, уходил к морю, снижаясь, самолет, его было видно в открытую балконную дверь. Подавленный сном – брат, как живой, стоял перед глазами, – он не сразу приходил в себя. У матери, у отца есть хотя бы место на земле, где они похоронены, две их могилы. А Юра только во сне является ему, говорит беззвучно.

Однажды в поезде среди ночи слышал он разговор. Женщина жаловалась, что сыночек убитый даже не снится ей, хотя бы во сне повидать, нет, не приходит, может, обиделся на что? И старческий голос успокаивал: «Не печалься, смерть его была легкая. Это кто муки мученические принял, кого оплакать было некому, тот приходит, чтобы пожалели его».

Вот сколько уже десятилетий прошло, а все это перед глазами, как искал он Юру среди страшного бедствия, бегал по путям. На станции – платформы со станками, плачут, кричат люди. Кого-то берут, кого-то выкидывают с вещами. И вдруг увидел: в товарном вагоне, битком набитом, сидят они, свесив ноги наружу. Над их головами передают чемоданы, какие-то узлы, а они сидят, отрешенные, одни со своей бедой.

«Юра!» – радуясь, подбежал он. Брат вздрогнул, сжал Лялькину руку. Он, младший, гордый тем, что уже – в военной форме, упросил, взяли его, сейчас их полк бросают на фронт (много позже узнал он, что ими затыкали прорыв и почти все полегли там под танками, чтобы станки эти могли успеть вывезти, да и их не вывезли, разбомбили в пути), а старший брат уезжает с Лялькой. Лязгнули буфера, дрогнул состав, стронулись колеса, отставая, он некоторое время шел следом. Вдруг Юра спрыгнул, подбежал, обнял крепко, поцеловал, уколов небритой щекой, и когда поезд на изгибе заслонило другими составами, он, пораженный, ощутил, что щека его мокра. Вот все, что осталось от брата.

Утром Маши не было на пляже, опоздала она и к завтраку.

– Знаешь, во сколько они меня привезли? В половине второго. Хотела со зла разбудить тебя…

– И зря не разбудила.

– …Наговорить гадостей и уйти, пусть, мол, ему будет хуже! А ты спал?

– Разумеется.

– Нет, правда? – возмутилась она.

Ну конечно, он должен был сидеть на балконе, ревновать, злиться, пока, светя фарами, не подъедет машина. А утром с дурной головой садиться работать. Но он сказал:

– Как ты думаешь, мог я уснуть, пока дитя домой не вернулось?

– А ты слышал, какой скандал учинила мне дежурная? Между прочим, я на тебя обижена.

– Но не надолго?

– Вот ты не мелочный, а… Что, ты побоялся выпить рюмку водки за счет Джо? Знаешь, сколько он дает на фильм? И потом он слышал твою фамилию, стоило мне только назвать…

– Не обольщайся, ничего он не слышал, это – форма вежливости.